Бог нажимает на кнопки  - Ева Левит

Тогда и мужчина, показав, что беседа исчерпана, а извинения приняты, отвернулся и опять одеревенел шеей и спиной.

«Наверное, кто-то из яслей, может, даже сам благотворитель», – подумала медсестра.

Только вот что странно: когда она уже собиралась выйти из отделения, она услышала слова мужчины, обращенные к ребенку.

Может, ей померещилось, конечно. Все-таки в интенсивной терапии всякие приборчики пикают, лезут в уши.

И все-таки. Он сказал не традиционное «Привет, малыш!». Или «А кто это у нас проснулся?!» Или «Очнулся – вот молодец». Или «Ай да мы! Как быстро пришли в себя».

Любая подобная фраза была бы очень уместна в этих стенах. Даже по отношению к ребенку, который еще не понимает смысла слов.

Но мужчина в темном сказал что-то совершенно не вяжущееся с действительностью.

Он сказал: «Ну что ж! А теперь я тебя включу».

После того как учитель исцелил его от слепоты и присвоил порядковый номер вместо имени, жизнь 22-го изменилась совершенно.

Во-первых, в ней появились книги. Во-вторых, слепая (вот уж игра слов так игра слов) вера.

Все это, естественно, вдобавок к чудесно обретенному зримому миру, от которого он был в восторге, но одновременно и изрядно устал.

Книги и вера помогали корректировать неблаговидные реалии, наполняли отрывочные события смыслом, собирали в единую картину пеструю мозаику бытия.

И все же ему было сложно. Он, привыкший жить в темноте, не ожидал, что щедро залитые светом, во-первых, не умеют его ценить, а во-вторых, сознательно заслоняют его от себе подобных.

– Большинство людей не готовы к свету и недостойны его воспринимать, – объяснял учитель. – Они копошатся в трясине мелких мыслишек и не догадываются задрать голову к небу и обнаружить новую перспективу.

– Вы пришли, чтобы научить их? – спрашивал 22-й.

– Ты так думаешь?

– Да.

– Я не буду скрывать от тебя правду: я пришел, чтобы подчинить их. Учиться они тоже не способны. Большинство из них.

– Разве люди не принимали пророчество от божественных посланников прошлого? – спрашивал 22-й. – Разве большая часть мира так или иначе не абсорбировала библейскую мораль и не примкнула к избранной пастве?

– Чушь собачья! – этот человек не отличался деликатностью. – Разве те, кто называют себя христианами, не являют собою жалкий пример пошлого и ничтожного прозябания под небесами? Во что они верят? В тесто и вино, превращающиеся во рту посвященных в кровь и плоть убитого бога? В искупление страданиями? В чистоту помыслов? Да большинство из них просто жалкие врали, не способные признать ни собственную низость, ни убогость их оскопленной веры.

– И что же делать?

– Подвести итоги и двигаться дальше. Христианская эра милосердия прошла. Мой предшественник не справился с превращением мира в райский сад. Мы опробуем новые методы. Не милосердие, а укрощение. Не хаотичное столкновение свободных воль, а тотальный контроль.

Эти мысли пугали 22-го, но и пьянили его дрожжами дерзости, на которой взошла философия учителя.

– Я заставлю людей принять мою мораль для их же собственного блага, – говорил тот. – Все эти жалкие «не», которые на протяжении тысяч лет звенели у них в ушах, не сработают, если не вбить их в мозги гвоздями. «Не убей!», «Не укради!», «Не прелюбодействуй!» – учили их. Но честные христиане продолжали жрать друг друга и надеяться, что однажды пролитая кровь «Спасителя» искупит и их грехи, как искупала миллиарды грехов гнойных червей предыдущих поколений. А я тебя уверяю, что она не искупала и не искупит ничего. И есть только одно средство остановить повальное разложение умов и нравов – заставить их ходить строем и жить по прейскуранту: преступление – наказание.

– Без прощения?

– Разве только иногда, в показательных целях.

– Это жестоко.

– Менее жестоко, чем то, что они творят сейчас.

22-й и сам знал, что мир погибает. Об этом и в книгах писали, да и глазами своими он уже научился пользоваться в достаточной степени, чтобы наблюдать сложившееся положение дел самостоятельно.

Безостановочные войны на одних континентах, холодная пелена равнодушия и торжества материальной выгоды – на других. Учитель намеревался разбудить спящих и укротить строптивых. Создать здоровый баланс между духом и материей, между верой и подчинением суровому кодексу общественной пользы.

И в этом глобальном плане самая важная роль, естественно, отводилась чудесам.

Он сам, его отец и мать, младшая сестра уверовали в нового мессию благодаря чудесному исцелению незрячих глаз. Они все теперь получили номера в системе и строили жизнь по новым правилам, выработанным учителем.

Если бы чудо не произошло, их нынешняя жизнь, вероятно, показалась бы им прежним невозможной. Но чудо меняло всю систему оценок. Оно преображало настоящее и перечеркивало опыт прошлого.

Чуду отдавался урожай их сердец и кошельков. Чудо диктовало им новые симпатии и антипатии. Чудо стало смыслом и стержнем жизни.

И не только то одно, рядовое чудо, которое произошло три года назад в задрапированной темными шторами комнате. Нет, подобные чудеса происходили постоянно.

И хотя учитель был очень избирателен в приеме пациентов («Этот бесперспективен», «Жалкий субъект, неспособный видеть… слышать… ходить… говорить… запоминать… мыслить…», «Все равно скоро сдохнет», «Не заслуживает» и т. д. и т. п.), попадались и стоящие экземпляры.

– Он не слепой, он может видеть, – говорил учитель про кого-то, как когда-то сказал про 22-го.

Или он говорил, что некто может отложить костыли или сбросить тяжелый сон паралича. Или…

В общем, их было много таких. Тех, которые почему-то заслужили, как и он сам когда-то. В основном молодых и перспективных. Должных пополнить армию учительских неофитов и пропагандировать его идеи массам.

– Не учить, а подчинять!

Так прямо, впрочем, целитель говорил не со всеми.

У него было правило, что с каждым нужно общаться на понятном ему языке.

Поэтому 22-й даже гордился немного той степенью откровенности, которая возникла между ними двоими.

– Это потому что он тебя как-то особо отличает, – говорила младшая сестра, которая три года назад, сразу после сеанса исцеления и возвращения прозревшего брата домой, первым делом притащила ему любимых кукол и потребовала ответа, кто есть Лариса, кто Кларисса и кто Беатриса.

Тогда же она научила его отличать брюнеток от блондинок и шатенок.

Сама же сестра оказалась рыжей, что почему-то ему очень понравилось. Ужасно понравилось.

От этой рыжины исходило что-то теплое и родное. Что-то исконное, укорененное где-то глубоко в душе.